— Но, ваша честь, это намного затянет разбирательство, а мы и так давно уже вышли из графика! К нам могут прислать ревизора!
— Пусть присылают, в любом случае это дело требует специального расследования! — И, больше не слушая возражений зеленого насекомого, к которому почему-то присоединился и Череп, председатель потряс извлеченным откуда-то из-под стола довольно большим колоколом. Сразу же после того, как раздался надтреснутый звук этого побывавшего во многих переделках звукового инструмента, у стола невесть откуда образовались двое субъектов.
К удивлению Романа, в отличие от остальных членов суда эти двое выглядели вполне респектабельно. И были похожи в своих аккуратных мантиях, париках и треуголках на земных адвокатов. К тому же они как две капли воды походили друг на друга, повторяя даже детали одежды и цвет шнурков на своих мантиях.
— Мы готовы к исследованию, ваша честь! — произнесли они хором, преданно уставившись на Бегемота.
— Тогда приступайте. Вам следует установить, что именно мы можем считать смертным грехом применительно к этому конкретному человеку и является ли таковым грехом поступок, совершенный лишь в помыслах!
— Это очень сложный вопрос, ваша честь! — начал стоявший у левого края стола эксперт. — Канонический список смертных грехов, числом семь, был составлен в VI веке древней эры римским папой Григорием Великим и включал сладострастие, в просторечии именуемое похотью, гнев, зависть, чревоугодие, уныние, вместо которого из-за неясности этого термина другие источники предлагают лень. За нею следует гордыня. В христианстве гордыня является самым тяжким из семи смертных грехов, и считается, что именно она привела к падению Люцифера, ставшего впоследствии…
— А вот об этом не надо! — перебил эксперта председатель, и тот, немедленно извинившись, продолжил:
— Гордыня отличается от простой гордости тем, что обуянный ею грешник гордится своими качествами перед Богом, забывая, что получил их от Него. При крайнем проявлении гордыни грешник, даже осознавая другие свои грехи, может судить себя сам, подобно Иуде Искариоту, беря на себя то, на что вправе лишь Бог, и совершить грех самоубийства.
Согласно ряду работ христианских теологов, именно гордыня окончательно определила место Иуды в аду, поскольку даже после своего предательства он мог покаяться, но не сделал этого.
За гордыней следует алчность, то есть жадность, но не простая жадность, а безмерная, направленная на непрерывное стяжательство и вызванная чаще всего завистью.
Вообще говоря, почти любой из смертных грехов, будучи совершен человеком, немедленно влечет за собой возникновение непреодолимой тяги к следующему.
— А что вы думаете о сладострастии? — елейным голоском осведомился Таракан. — Какое место оно занимает в вашем каноническом списке?
— Нормальное половое влечение проявляется в достаточно широком спектре явлений: потребность в нежности и ласке, потребность защитить слабое существо, желание объятий, любовь к животным, платонические чувства и прочее, — сразу же начал пояснять молчавший до сих пор второй эксперт. — Если половое влечение подвергается ограничениям извне, то это может привести к различным невротическим состояниям, а также к тому, что влечение может принять болезненные, искаженные формы.
Профессор ископаемого Кембриджского университета Саймон Блэкберн вообще подверг сомнению правомерность нахождения похоти в «черном списке» смертных грехов. Сладострастие, считает профессор, нельзя осуждать, поскольку «восторженное желание сексуальной активности и сексуального наслаждения ради него самого — это вовсе не грех, а жизнеутверждающая добродетель».
— Хватит заниматься словоблудием! — рявкнул председатель. — Я вызвал вас для того, чтобы вы прояснили, можно ли считать полноценными грехами проступки, совершенные лишь мысленно!
— По поводу такого состояния души святитель Игнатий писал: «Кровь приводится в весьма разнообразное движение страстями, которые, в свою очередь, так разнообразны, что нередко противодействуют одна другой, причем одно движение крови уничтожается другим; но все эти разнообразные движения крови непременно сопряжены с рассеянностью, мечтательностью, обильным нашествием помыслов и ласкательствующих самолюбие картин. Обильное нашествие помыслов и мечтательность всегда сопутствуются приведением крови в усиленное, неестественное движение. Это движение есть движение греховное…» Человек, позволяющий себе приводить кровь свою в такое движение и услаждающийся им, не способен к приятию благодати. Он всецело занят своими греховными помыслами, которые со временем обретают над ним все большую власть! Что же касается вашего вопроса о проступках, совершаемых лишь мысленно, то следует отметить, что мысль является своеобразным полигоном к последующему действию и не может быть поэтому менее греховна, чем само действие!
Хорошим примером, доказывающим правоту моего вывода, могут стать сновидения. Сон — это не реальность, но в то же время он не может быть отнесен к разряду явлений, не имеющих никакого отношения к реальности, поскольку благодаря процессам, проистекающим в мозгу спящего субъекта, он органически вплавляется в реальность и становится как бы ее неотъемлемой частью. И хотя это наша личная, виртуальная реальность, святые отцы Церкви дают понять — сон может стать греховным. Например, осквернение во сне — это если и не грех в прямом значении слова, то свидетельство греховности.
— А, например, блуд во сне, кража или убийство — что это? — не выдержал Таракан этого бесконечного словоблудия.
— Скорее всего, это следствие греховности, ее барометр. Или даже помысел, то есть пролог к греху. В поступке не виртуальном больше НАШЕЙ воли, и потому за него больше ответственность. (Убийство во сне и наяву — все же по степени вины заметно отличаются.) Однако последняя, десятая заповедь, как бы готовя ветхозаветных людей к совершенному пониманию Закона, гласит: «Не возжелай». Вот вам и ответ. Желаешь, значит, виновен.
— Плохо не иметь дурные помыслы, а поддаваться им. В помыслах мы не вольны, такова наша природа, омраченная грехом. Помыслы имели и святые. Наше вольное следование помыслам или борьба с ними — вот где скрыта победа или поражение! — сразу же возразил второй эксперт, разглаживая складки на мантии и как бы подчеркивая этим важность своего заключения.
— Ну, хватит! — вновь рявкнул председатель. — Единственное, что меня сейчас интересует, так это причина, по которой здесь оказался этот человек, а ваши заумные рассуждения лишь уводят нас все дальше от истины! Ты помнишь, кто в тебя стрелял? — За все время этого странного процесса председатель впервые обратился непосредственно к Роману и, оторвав свой водянистый мертвый взгляд от папки с бумагами, уставился в его глаза. Холодная волна этого взгляда прошла по всему телу бывшего человека, заставила сжаться то, что еще оставалось от его прежнего сознания, в крохотный ледяной комочек, и этот комочек почему-то полагал очень важным скрыться, не выдать себя, не открыть этому чудовищу сам факт своего существования. Роман нашел для него крохотный, незаметный уголок в своем мозге, после чего мужественно открылся навстречу этому похожему на скальпель взгляду.
— Как я мог запомнить того, кто стрелял мне в спину? — спросил он, стараясь выглядеть совершенно искренним.
— Стреляли, скорее всего, в затылок, и видеть стрелка ты и в самом деле не мог, но предположить, кто это был, ты все-таки можешь! И наверняка знаешь, у кого была причина, заставившая его поступить с тобой подобным образом!
И Роман бы, конечно, вспомнил, не смог не вспомнить, не мог не подчиниться этому разрушающему взгляду, не смог бы и дальше хранить свою маленькую тайну, но его выручил случай. Совпадение. В тот момент, когда его воля уже готова была сломиться и пропустить чужой взгляд в самые тайные уголки своего существа, дверь, ведущая в помещение судилища, с грохотом отворилась. На пороге возник невысокий человечек, закутанный в черный плащ, складки которого старательно скрывали отсутствие кожи на его красном, как панцирь вареного рака, теле.